Название: Две вещи несовместные
Жанр: AU, drama
Рейтинг: PG
ТИМы: POV Робеспьера, Наполеон, Гюго
читать дальше
Все говорят, нет правды на земле.
Но правды нет и - выше. Для меня
так это ясно, как простая гамма.
— А. С. Пушкин, "Моцарт и Сальери", монолог Сальери.
Но правды нет и - выше. Для меня
так это ясно, как простая гамма.
— А. С. Пушкин, "Моцарт и Сальери", монолог Сальери.
В детстве мама говорила мне, что наша душа похожа на дерево. Тонкие веточки стремятся уйти высоко вверх, зелёные листья колышутся под легким ветерком, впитывают в себя каждый лучик солнца, вбирают в себя тепло; когда солнышка нет – листья тут же увядают, ветки поникают…
Один замечательный писатель советовал писать хотя бы по двадцать строк в день – тогда талант не пропадает, развивается. Я сидел перед пока что чистым листом и задумчиво вертел в пальцах ручку. Я открывал каждое отделение моего мозга, словно ящик стола, рылся, подыскивал нужные слова, пытался поймать идею. Пытался думать о самом вдохновляющем: о небе, звонком от летнего эха? О пустынной автобусной остановке? О бескрайнем поле? О пространстве между библиотечными полками, о месте, в котором обычно происходят чудеса?
Нет, не было ни единого отзвука в моей душе. Мне было глубоко чуждо всё это.
Тогда я думал о нём.
Он был очень нахальным. Рыжим, и даже ресницы у него были рыжими. Он мог пролезть прямо под моей рукой и, как ни в чём не бывало, протянуть рукопись редактору прежде меня. Он не писал по двадцать строчек в день, о нет, он пил пиво где-то в парке со своими друзьями. Он не трудился упорно, как я, он не совершенствовал своё мастерство.
Однако каждый раз редактор отмечал и публиковал именно его рукописи, а мои оставались пылиться в картонных коробках, которые вскоре выбрасывали.
Я думал о нём, думал о том, как я его ненавижу, думал о том, что это несправедливо. И тогда моя ручка скользила по бумаге, аккуратным, чётким почерком выводя новый шедевр.Я писал о небе, голос которого никогда не слышал, писал о любви, которую никогда не чувствовал. Писал по порядку, потому что беспорядочно написанное произведение не может заслужить высшей оценки.
Закончил я к вечеру. Положил готовую рукопись в папку и лёг спать. Сердце моё замирало от волнения – примут, примут, примут, должны, обязаны принять.
Ведь я в это произведение душу вложил.
Ту, что листьями тянется к солнцу.
Утром я стоял возле кабинета редактора. Внешне я был спокоен, хотя мне самому казалось, что папка вот-вот выскользнет из непослушных пальцев.
И он тоже был здесь. Край рубашки виднелся из-под куртки, рукопись даже не вложена в папку, небрежно зажата под мышкой. Я сжал зубы – человек, который так халатно относится к своему же труду не может быть оценен высоко. Выше меня.
И вот – этот момент. Моя папка в руках у редактора, он пролистал мой рассказ с хмурым, недоверчивым видом. Моё сердце забилось быстрее, чем обычно; я переминался с ноги на ногу, не решаясь спросить – как? Скажите, я лучше, чем он?
Отложил мою рукопись в сторону и равнодушно сообщил:
- Ждите ответ завтра.
К сожалению, я слишком хорошо знал, что это означает.
Моё небо окажется в пыльной коробке вместе с низкими, третьесортными произведениями.
Я вышел из кабинета. Редактор же перелистывал смятые листы и кивал, улыбался каждой странице. Что-то сообщил ему, похлопал по плечу. Я не хотел смотреть, как он кладёт его рассказ в ящик стола, пока мой одиноко лежит в сторонке. Не хотел видеть его радостную, самодовольную улыбку. Я знал, что если сейчас же не уйду, этот идиот начнёт хвастаться первому попавшемуся человеку. Мне.
Я повернул кран, смочил рукав холодной водой и вытер лоб. Сел на подоконник, поджав ноги; совсем как в детстве. Только в детстве на моей душе не было так тяжело, не было столь темно. Удушающий груз тянул меня вниз, и я задыхался, несмотря на прохладу позднего августа. Я ослабил галстук в надежде глотнуть свежего воздуха и избавиться от этой тьмы.
Он и тут меня нашёл. Облокотился на стену, закурил. Сообщил мне:
- Знаешь, мою новую рукопись опубликуют.
«Да неужели?», - хотелось съязвить мне, но я понял, что если сделаю это, то уже не остановлюсь.
- А твоя как? – он стряхнул пепел прямо на свежевымытый пол.
Я как можно неопределённее пожал плечами, хотя мы оба знали, что это значит. Он хмыкнул:
- Ага.
В душе вновь зашевелилось что-то тёмное, пробуждаясь ото сна. Я чувствовал, как на глаза невольно наворачиваются слёзы, я выдавил из себя:
- Как? Скажи мне, как это тебе удаётся?
- А? – он наконец посмотрел прямо на меня, - что ты имеешь в виду?
- Почему? Почему твои рассказы, какими бы глупыми или нелогичными, беспорядочными, хаотическими они ни были, всегда издаются? Почему мои произведения, идеально, точно выверенные, выбрасываются в помойку? – я невольно вскочил на ноги, задыхаясь от чувства, которое меня распирало. Дышать становилось труднее с каждым словом. Я на почти негнущихся ногах подходил к нему всё ближе и ближе.
- Я сделал само совершенство, я всё высчитал; так какой же кусочек мозаики не хочет встать на своё место? Чего не хватает? – последнее я почти выкрикнул, вытолкнул из себя то, что порой мучило меня ночами.
Он стоял напротив меня и смотрел, всматривался. Долго. Потом сказал со вздохом:
- Души не хватает.
Я не покачнулся.
- Души? – посмотрел ему прямо в глаза. Он не отвёл взгляда:
- Души.
- Значит, души, - я сделал шаг назад, будто наконец осознав значение его слов.
Нет души. Той самой, которая листьями впитывает солнечный свет.
Почему нет? Она есть; я чувствую её. Почему же тогда её корни не питают мои творения? Разве я не мыслю и творю душой?
- Неправда, - я сжал пальцы, - она есть, есть, разве нет?
- Душа, может быть, у тебя и есть, - он выпустил дым, - но ты не вкладываешь её в свои произведения. Ты хоть знаешь, что такое вдохновение?
Знаю ли? О да, кажется, знаю. Это то, что иногда поднимает ночью или отрывает от дела днём; то, что заставляет тебя брать ручку и первый попавшийся под руку лист, неважно, какой именно. Какой-то чудный голос начинает петь внутри тебя, и ты, будто обезумевший, пишешь то, что диктует тебе нечто, совсем отличное от разума. Не успеваешь моргнуть глазом – написано уже страниц пять.
Несвязной, странно-восторженной чуши, которая тут же отправляется в мусорную корзину, как нечто недостойное.
- Возможно, - ответил я, стараясь больше не встречаться с ним взглядом.
- Когда ты под влиянием вдохновения, - немного мечтательно протянул он, - то твоя душа, твои эмоции и чувства появляются вместе со словами на бумаге. Произведения, написанные с душой, всегда нравятся читателями, всегда близки им. Вот и весь секрет.
Его сигарета сгорела почти до фильтра. Я сглотнул образовавшийся от его слов комок.
- Тогда почему у меня не получается писать с душой?
От его ответа тогда зависела вся моя дальнейшая творческая жизнь.
А он, не заметив этого, улыбнулся мне и сказал:
- Да ты просто завидуешь мне.
Я вздрогнул и отступил назад ещё, пока не уткнулся в подоконник.
- Нет-нет, не может быть, - забормотал я, - это исключено. Потому что мои писательские навыки развиты лучше, чем у тебя. Я пишу лучше чем ты; тут нечему завидовать.
- Завидуешь, и это видно. Скажи мне, что ты представляешь, когда садишься писать?
- Небо, - выдохнул я, - поле, бескрайнее поле и цепочку облаков. Это расслабляет.
- Ну тогда я не знаю, - он выбросил тлеющую сигарету и направился к выходу, - увидимся.
Хлопнула дверь. Я сел на пол и беззвучно рассмеялся, запрокинув голову, горько и безрадостно.
Зависть? А что в этом плохого? В конце концов, зависть заставляет двигаться вперёд, всех, не только меня одного, с моим бездушным творчеством. Когда видишь успех другого, разве не хочется добиться того же, чего добился и он?
Да, кажется, теперь я понял – это зависть завелась в моей душе. Гусеницей она проела отвратительные дыры в зелёных листьях, они завяли и осыпались. Но зависти и этого достаточно – она окуклилась на самой верхушке моего дерева. Когда же этот кокон превратится в чёрную огромную бабочку, она раскинет свои жёсткие, будто выточенные, крылья и закроет дерево от взора.
Что же тогда будет со мной? Во что я превращусь? Во что я уже превращаюсь?
Что мне делать?
- Ты что, задумался? – глаза напротив смеются. Они не насмешливо-зелёные, как у него, а тёплые, карие, - нашёл где думать, это же туалет! Может, адресом ошибся?
- Нет, - машинально ответил я и поднялся с кафеля. А он так и остался сидеть на корточках. Улыбнулся мне:
- Меня Женей зовут. А тебя?
- Александр, - я немного смутился, - ты кем здесь работаешь?
- Да я редактора помощник, просто появляюсь редко, всё время сижу в своём кабинете, а на виду только на корпоративных вечеринках, - он расхохотался, - уж там-то я да, на виду! А ты что тут делаешь?
- Я автор, - вымученно улыбнулся ему в ответ – мне так неловко, когда мне вот так открыто улыбаются, а я никак не отвечаю, - но ни одна моя рукопись ещё не прошла.
- Ну как же так? – совершенно искренне удивился он, вскочил, положил руки мне на плечи. Я невольно вздрогнул: так быстро разрывает расстояние!
- Вот следующую рукопись сразу мне неси, понял? – он похлопал меня по плечу, - а я, если мне придётся по вкусу, босса уговорю? Договорились?
- Ага, - я ошалело кивнул.
- Отлично! Тогда я тебя жду! Спросишь, значит, у редактора, у этой падлы угрюмой, где я нахожусь! Пока!
Он хлопнул дверью так, что стены, казалось бы, вздрогнули. Я сделал глубокий вдох, будто только что освободился от оков, вновь затянул галстук. Сжал в пальцах пустую папку.
Возможно, мне просто нужен был тот, кто раздавил бы чёрную бабочку и вырастил новые листья на моём дереве.
Я посмотрел на небо и улыбнулся – я почти услышал, как оно напряжённо звенит от эха уходящего лета.