[sociofiction]

Автор: D-r Zlo
Название: у каждого из драбблов своё
Жанр: джен, гет, фамслеш, романс, флафф,
Рейтинг: G
Размер: драбблы
ТИМы: Бальзак|Драйзер, Жуков|Достоевский, Джек/Драйзер, Жуков/Есенин, Робеспьер
Состояние: закончен
От автора: серия драбблов, написанных на Хот; один-единственный - на соционик-фест.

"Нет повести печальнее на свете"

"Нет повести печальнее на свете"
«Нет повести печальнее на свете…» — читает вслух и смакует фразу.
Он не любит Шекспира – вообще английскую драматургию в целом, но фраза звучит потрясающе сочно.
— Нет. Повести. Печальнее. На свете...— ещё раз, что распробовать фразу на вкус: она – как тягучий мед, ни разу не вкусная (он вообще сладкое ненавидит), но бесконечно символичная.
Хотя, если вдуматься, такой же бред написан. «Нет повести печальнее на свете»? Да ткни пальцем в любого человека, он тебе воз и маленькую тележку таких историй притаранит – про то, как двое подростков «полюбили» друг друга «навек» только ради того, чтобы пойти против воли родителей. Вечная любовь? Ха, желание противоречить.
Хотя вот Тибальт ему понравился. Хороший образ. Хоть и плоский довольно…
Приходит в комнату отца; тот поднимает голову, и он вздрагивает: ему всякий раз становилось не по себе, когда отец смотрел на него.
— Дочитал, — утверждал, не спрашивал, отец.
— Да.
— Вижу, что не оценил.
— Да.
— Джека Лондона я переставил на полку над пианино.
И всё. Ни обсуждения прочитанного, ни какого-либо интереса к мнению сына вообще. Ему нестерпимо хотелось сейчас подойти к отцу, встряхнуть его за плечи и сквозь зубы бросить, что Шекспир в большинстве своих пьес – унылый морализатор; что нифига трагичного в его сюжетах, если разобраться, нет – ну, «Гамлет» с «Королем Лиром» ещё туда-сюда, а вот «Ромео и Джульетта» и «Отелло» — вообще полная чушь; спросить его, почему ему так нравится это унылое разжевывание прописных истин…
Но не крикнет ведь, гордый. Да и отец ничего на это не ответит. Так что какой смысл?...
— Хорошо.
Берёт книгу и уходит из комнаты.
Вся жизнь как одно большое доказательство – окружающим, самому себе, отцу, наконец, что достоин, что умен, что способен быть лучшим в социуме: отличник, староста, победитель исторической олимпиады, несмотря на внешнюю несимпатичность, умеет хорошо себя подать, планирует – да, походу, и поступит, — на бюджет в медицинский… Он ведь многое, многое может, даже если не хочет – достаточно сжать зубы слегка сильнее, да чуть больше усилий приложить для реализации своих планов.
А отцу словно и плевать. Как был в своём анабиозе, так в нём и остался. Лишь один раз, когда сын – ещё маленький – ему рассказывал про то, что «вот, я на Пушкинских Чтениях первое место взял!», меланхолично спросил: «Ну и кому это надо?».
Действительно, кому?...
Иногда он испытывал отчаянное бессилие и злобу, что не может сломать этот барьер между отцом и собой. Он отдавал себе отчёт, что – ну он же не исключительно к нему так относится, отец вообще словно выпал из этого мира и живёт в каком-то своём особенном ритме, не укладываясь в ритм окружающего мира. Его это очень бесило – почему нельзя идти в резонанс с миром и жить в нём, получая радость от своего пребывания тут? Что это вообще за человек такой, что его тут, на этой земле ещё держит, кроме собственного сына, к которому он даже радушия проявить не может?
Он не знал ответа на этот вопрос.

Но это была сущая ерунда по сравнению с завтрашней контрольной по микробиологии.

"Сестрёнка"

"Сестрёнка"
— Я убью его, если это он тебя огорчил!
— Да успокойся ты, это всё так…
— Что – так?
У неё – поджатые губы и злобный взгляд. Цепной цербер, а не девочка – уже почти девушка; такая, пожалуй, убьёт и не заметит. Впрочем, все её парни от этого тащатся…и есть, от чего.
— Что, скажешь, это не этот старый пердун унизил тебя перед всем классом?
— Ну да, он, но, пойми…
— Что? Что я должна понимать? Что моего брата оскорбили, а я это так оставлю?
Дурочка, да ты же ни черта не знаешь и не понимаешь, и, самое паршивое, что и понимать не хочешь. Это я не должен был забывать, с кем имею дело, когда в споре с ним случайно проехался на больную для него тему. Это я задел то, что ему было дорого, пусть и ненамеренно. Так что – я могу понять его реакцию, могу. Если бы кто мне сказал, что «Но у Вас же тоже были дети!», зная, что единственного своего ребёнка я похоронил чуть ли не на прошлой недели, я бы ещё и не так того припечатал. Так что…
— Джейн, послушай, всё нормально. Это была моя вина, что он так среагировал, это я задел то, что ему было дорого. Я завтра подойду к нему и поговорю, м?
— Да знаю я, как ты с ним поговоришь! Господи, да неужели ты такой слабак?!
Может быть. Может быть и слабак – действительно, не чета тебе. Девочка, ушедшая от отца ко мне с матерью в десять лет, сменившая энное количество школ, гордая, уверенная в себе, не позволяющая никому хоть как-то себя ущемить…полный отморозок, в общем. И я…а что я? Милый мальчик, «солнышко», отличник, особенно не высовывается, в общественной жизни себя никак не проявляет – просто есть. Выступаю гарантом общественного благополучия и спокойной обстановки в классе. Узнай кто, что мы с сестрой – родственники, пожалуй, никто бы и не поверил…
— Может быть, называй как хочешь. Но я не буду с ним выяснять отношения. И это не из-за того, что я его боюсь – не боюсь, как ты этого не понимаешь…
— Не понимаю.
Сказала – как отрезала. И я тебя не понимаю: как такая юная девочка – почти девушка – может быть такой злой?...
— Я его сделал несчастным своим замечанием. И я должен нести за это ответственность.
— Поэтому надо обсуждать твою личную жизнь, да?
— А что бы ты сделала, если бы тебе сказали…такое?
Внезапно замолчала. Будь постарше – ответила бы сразу и молниеносно, а пока я могу пользоваться тем, что она ещё пока очень впечатлительный подросток. Вот подрастёт, поднаберется опыта – вот тогда и будет гнуть свою линию до конца, а так она пока ещё склонна к рефлексиям и размышлениям о своей неправоте… Кажется, я никогда этого не пойму. Да и зачем?
— Я не знаю, — наконец-то скала она. – Но мне больно оттого, что он так…с тобой…
— Мне тоже больно. Но это правда пройдёт. Я уверен: мистер Харрис сам мучается от того, что он мне сказал. Ты же знаешь, что он обычно думает перед тем как говорить, а тут я сам его задел по больному. Это нормальная реакция.
— Ну…хорошо, допустим. Меня бесит то, что ты его оправдываешь, но ладно, предположим, что ты действительно знаешь лучше. Но только не говори мне, что ты оставишь это безнаказанным и ничего ему не скажешь.
— Не скажу, — не сразу выдал я. Глаза сестры посветлели.
— Вот и отлично. Я же не просто так всё это…
— Я знаю, Джейн. Я знаю.
— Но ты точно с ним всё это разъяснишь?
— Да говорю же!...
— Ну ладно.
Естественно, не поверила. Но почему-то не продолжила со мной разговаривать на эту тему, а отвернулась к компьютеру – вероятно, посчитала меня совсем безнадежным слабаком.
Наверное, это зря, что родители при разводе разделили нас таким образом: Джейн оставили с пьющим отцом, не способным вообще ни на какое самостоятельное действие (шутка ли – восьмилетней девочке пришлось вытаскивать его из петли в своё время! а уж сколько раз она его до дома тащила…), а меня – с любящей мамой, истинной интеллигенткой и прекрасной женщиной, которой, впрочем, всегда не хватало времени на воспитание сына, и он самообразовался и познавал мир один. Хотя, должен признать, мне очень повезло с репетиторами (образованные, умнейшие люди, ученые, интеллигенты, среди которых были даже поты и художники – бездарные, впрочем, но всё же) и окружением (славные дружные ребята, сливки школы – самые передовые, самые успешные и при этом дружелюбные и незлобивые: если какие тёрки и были, то крайне незначительные), поэтому я не могу сказать, что мне в чем-то не повезло – напротив. Так что…да чёрт его знает, что бы было, не разъедини нас судьба таким образом; как сложилось, так и есть, с этим уж ничего не сделаешь.
Я вновь посмотрел в сторону Джейн и слегка улыбнулся: она за день умоталась настолько, что заснула за клавиатурой. Поразительно. Еще и одиннадцати нет, а она раньше трёх из принципа не ложится…
Я осторожно поднял её (и как в таком маленьком и хрупком тельце может умещаться такая бешеная и своенравная натура? вот уж чего мне никогда не понять) и переложил её на свою кровать; не беда, на раскладушке посплю, не в первой. Конечно, утром начнётся опять скандал «что это за телячьи нежности?!», в ход пойдут показательная самодостаточность и нарочитая мальчиковость…
И за что только друг друга любим и терпим? Ума не приложу.
Вероятно, за что-то.

"Утро доброе"

"Утро доброе"
Раковина грязная, думает Киса, почти вгрызаясь в полотенце – одни зареванные красные глаза торчат, да волосы не расчёсанные пушатся. Помыть бы надо потом. К чёрту. Не сегодня.
Слишком хорошо для сна и слишком горько для правды. Если сложить, вместе получается вся несладкая, невесёлая Кисина жизнь – никогда у неё ничего не бывает нормально, хотя очень хочется. Да ж куда тебе, мымра, продолжает думать она, долго и прерывисто всхлипывая, и размазывая слёзы по раскрасневшемуся – чёртов организм! – лицу.
Глупая.
Глупаяглупаяглупаяглупая.
И ещё раз – глупая.
И страшная, особенно сейчас, с утра.
— Давай же, — бормочет она, — давай же, ну, исчезни, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Пожалуйста!
Но ни следы от поцелуев, ни запах другого человека в доме, ни сам другой человек, который сейчас довольно свернулся калачиком на диване, не исчезали. Хотя про человека она ещё пока не знает, может, и исчез… нет, она бы услышала. Дурацкая планировка квартиры – туалет и ванная находятся к выходу ближе, чем прихожая. А жаль, что не ушёл, так было бы даже проще. Что ему стоило проснуться до неё? Просыпается, а его и нет. Как будто сон приснился. И всё хорошо, как обычно, никаких изменений, ничего такого, что потом будет только больнее вспоминать.
Немного очухавшись, Киса посмотрела на себя в зеркало. Чучело. Расчесаться б надо… ааа, расчёску вчера утащил, а положить назад забыл, вечно всё ему надо напоминать! Ну хорошо массажка есть… И несимпатичный он совсем. Ну, симпатичный, то есть, но уж точно не красавчик, это факт. И накраситься бы надо… Метр семьдесят три чистого обаяния, на два сантиметра ниже её, кажется выше только из-за непослушных рыжих волос – впрочем, каким-то образом он всё же умеет укладываться, ведь на экзаменах и прочем он вполне пристойно выглядит, да. Так, с макияжем вроде всё, теперь бы надо отрепетировать речь. «Антон, давай ты уйдёшь сейчас, хорошо? Только не притворяйся, что любишь меня, мне от этого больней. Пожалуйста». Ну как-то так, да. Надо бы ещё добавить, что… ааа, всё в голове путается.
Наверное, всё же не следовало бы с ним говорить об этом, но что Киса знала идеально, так это то, что за всё хорошее когда-нибудь платить – особенно ей, страшной скучной зануде-моралистке. Ну, как она считает. И мама ещё – вот уж перед кем она должна быть идеальной. Да плевать уже, что выросло, то выросло, обратно не вернёшь. Что он в ней нашёл? Что?... Неужели то, что на его случайное «Как же все меня достали!» она кивнула «Меня тоже»? Да бред, быть того не может. Из-за этого не влюбляются. Особенно в неё.
В ванную раздался стук, и Киса поёжилась.
— Эй, Кис, — голос Антона по-прежнему весёлый и дружелюбный. Ну зачем, зачем он так, ведь ей же только больнее будет от этого, когда они расстанутся… — Кииис, у тебя вода не включена, можно я зайду, зубы почищу?
«Тоже носит с собой всегда зубную щетку», — машинально ответила про себя Киса; она ни разу не видела, чтобы он воспользовался ею, тогда как она после всякого приёма пищи шла в туалет – отдалённый, чтоб никто не видел. От жвачки у неё болела челюсть, а оставить еду в зубах вот так означало лишиться потом зубов – наследственность, и так кариозник. Удивительно, что у него такие же привычки…
Киса помедлила перед тем, как открыть дверь в ванную, но затем всё задвижка с шумом отъехала вбок.
— Заходи, — глухо сказала она.
Антон только было потянулся, чтобы поцеловать её, но, увидев глаза Кисы, растерялся и остановился. Такого испуганного непонимающего вида Киса не могла у него припомнить – боже, да какой испуганный вид, о чем вы, лучший студент их задрипанного финансового вуза, будущая акула бизнеса. Быть у него такого не может.
Хотя, как оказалось, может.
— Оль, всё в порядке? – только и спросил он. Даже имя вспомнил, удивительно. Ведь это он Кису назвал Кисой – до этого к ней в группе только по имени да фамилии обращались, не иначе. А тут пришёл он, и начал всем раздавать меткие и ёмкие прозвища. У неё – вот такое: и прикипелось, ничего не скажешь.
— Антон, нам надо поговорить.
Строгий голос в этот раз удался Кисе особенно хорошо. Надо бы запомнить и в следующий раз на ком-нибудь испробовать.
Впрочем, Антон тут же пришёл в себя: плечи опустились, расслабился, и испуганный растерянный взгляд сменился на понимающий и успокоенный.
— Ааа, — произнёс он, — кажется, понимаю. Так, Ольга, ты иди на кухню, сегодня завтрак на мне, а то, — смахивает застывшую слезинку с её щеки и улыбается, — еда будет мокрая и солёная.
— Ты готовить умеешь? – скептически выдала Киса, понимая, что возмущаться посягательством на собственную кухню было бы слишком неправильно и грубо с её стороны: чем бы дитя не тешилось…
— А то! – с энтузиазмом кивнул он. – Я убираться ненавижу, говорил же. А так, что-нибудь быстрое и легкое…
— Когда ты собираешься уйти?
— А что?
Он казался удивлённый таким вопросом. Притворяется ещё, гад.
— Просто чем скорее, тем лучше.
— Почему? Родители приезжают?
— Да, — соврала она: струсила? Дура. – И ещё…
— Родители не беда, скажем, что помочь с проектом приехал, — беспечно ответил Антон, умывая лицо. – Поверь, уж со взрослыми строгими дамами я умею общаться.
— Хорошо, только если захочешь меня бросить, скажи мне об этом сразу.
В ванной воцарилось молчание.
— Прости, — ляпнула она. – Но мне важно это обговорить.
— Ты дурочка?
— Что?
— Так, — Антон повернулся к ней, положил руки на плечи и уткнулся лбом в её лоб. – Кис, хотел бы уйти – ушёл, честно. А теперь прекращаем думать о фигне и идём на кухню. Как маленькая, ей-богу.
— Кто бы говорил… — выдохнула Киса, готовая вновь расплакаться.
И страх тут вовсе не причем.

"Пульт от телевизора"

"Пульт от телевизора"
Совместная жизнь – ужасно проблематичная штука, особенно когда и ты ужасно невыносимый в быту человек, и твой партнёр тоже человек не с самым простым характером.
Я уже отвыкла спать по ночам, что было бы немыслимо дома у родителей; сейчас спать тоже совершенно не хочется, и надо бы налить себе молока, потому что моё в кружке закончилось – однако на кухне соседи, с поджатыми, как у кассирши, губами и деревянными, барабанящими по столу пальцами; нет-нет, никаких соседей.
Эрл – уставшая, с сумрачным лицом и ссадиной на лбу – сидит возле компьютера и думает над новорожденным, оттого пока ещё сырым и сморщенном текстом, а рядом читаю книгу – Эрл ненавидит, когда я хочу посмотреть на то, как она работает, начинает ужасно беситься и просить меня больше этого не делать. Мне бы очень хотелось посмотреть на то, что у неё в это время за картинки в голове, но – к себе в голову она не пускает даже меня, поэтому – ну что тут сделаешь…
Рука Эрл тянется в сторону, пытаясь нащупать зажигалку; я протягиваю ей свою, но она уже держит в руках откуда-то взявшийся пульт от телевизора и недоуменно вертит его в руках.
— Эй, это не зажигалка, — как-то немного неуверенно улыбаюсь я – «чёрт знает, как Эрл сейчас отреагирует, странное у неё состояние, непонятное» — и кладу возле неё свою.
— Я понял, — коротко ответила она, но не зло, совершенно не зло, а как-то… растерянно, что ли. – Лис, сколько лет мы с тобой не смотрели телевизор?
Я поднимаю взгляд на потолок.
— Полтора года точно. Плюс-минус несколько месяцев. Тебе сходить на кухню за чаем?
— Чума, — смеётся Эрл, мотая головой. – Совершенно не могу написать это идиотское начало! Что сейчас по зомбоящику хоть крутят?
Я киваю и включаю телевизор: на кухне раздаются уже по-домашнему привычные голоса – «Кошмар какой-то. Ни черта же не делают, только пиво сосут да музыку слушают, извращенки!» «Матерям бы их рассказать…» «Угу, да у таких наверняка матери уголовницы какие-нибудь – вот я бы свою дочь с незнакомой девкой отпустила бы? Уселись на шее, тоже мне… Лечить их надо!». Эрл показывает в сторону двери фак и хрипло смеется: если она выйдет на кухню, то все соседи тут же замолчат, потому что – кто на свою зарплату покупает в квартиру продукты? оплачивает коммунальные счета? да ещё и достаёт деньги из воздуха, чтобы одеть свою девушку? Вот-вот.
Хотя у нас как-то в этом плане добрее. Ну не могут люди ничего создавать, не могут жить во имя чего-то, ну и бог с ними, сами дураки. Эрл, правда, дико бесится с них, но потом остывает…
Меланхолично переключаю каналы:
— Сериал про тётку. Сериал про ментов. Концерт с Кобзоном. Собянин против пробок. «Золотой граммофон». Хоккей. Интервью с Киркоровым. Потрясающая программа на ночь. О, смотри, а вот тут фильм какой-то!
— Оставь, — Эрл резко тянет к себе и тыкается носом в плечо. Я глажу её по голове и лениво слушаю разговоры соседей на кухне: что молодёжь скатывается в пропасть, что мы уже совсем скатились, что мы скотины и полные скоты.

И слава богу.
Потому что уж лучше вот такая жизнь – без определённого места, с мамиными воплями в мой адрес и проклятиями в сторону похитившей меня Эрл, что лучше бессонные ночи, мои миллиардные попытки поступить в художественный (слишком сильно нервничаю и всегда начинаю плакать на экзамене, дура, дура) и Эрлова раздражительность, чем уютная мещанская пустота внутри. Даже становится уютно от этой ругани на нас – за пиво и за совместную жизнь, и за то, что живём как лицом к лицу, друг к другу, так и спиной к спине против всех.
Вот оно, совершенно настоященское настоящее.

"Большие надежды"

"Большие надежды"
Самый большой кошмар детства – мамино всё: крик, взгляд, резкие, выброшенные сквозь зубы, слова, уничтожающие своим ядом – необдуманные, и оттого вдвойне страшные.
Он с детства ненавидел необдуманность нерациональность – он слов-то таких тогда не знал, но эти явления бесили его ещё тогда, когда он, мелкий, лохматый, тощий сопляк – плюнь и перешибешь, стоит и не гнется под напором маминого «не ожидала!». А чего не ожидала? Точнее, нет – чего как раз ожидала, при таком-то воспитании?
И даже последующие – всегда последующие, мама такая, позлится, снесёт всё, и только потом успокоится – извинения ситуацию не меняли, и в душе, на коже, в мозгу продолжало гнить это яростное и злое «не ожидала».
Глупо ожидать что-либо от мальчишки, иного по характеру, складу ума и вообще – жизни. Глупо, идиотично, нерационально. Всё равно что вкладывать деньги в сомнительное предприятие – и дай бог, если оно будет работать так, как распиарили его элегантные моложавые пиар-менеджеры, по которым втайне сохла мама – ну а если нет? Зачем тогда?
Ответов на эти вопросы не находилось.
С недавнего времени он еле-еле добился того, чтобы в дверь его комнаты врезали замок – элементарный, простенький, но тем не менее являющийся хотя бы хрупким гарантом его спокойствия и сохранности мирка его захламленной, но такой родной и уютной комнаты. Сейчас-то он, правда, ни к чему – у мамы полно своих дел, на работе, с бесконечными мужчинами, которых она иногда в порыве злости называет «тряпками» и неприкрыто мечтает о ком-нибудь, кто по силе своей будет равен ей (интересно, существует ли подобный индивид в природе? хотелось бы, чтобы не, иначе двух подобных образцов человеческого поведения он рядом с собой не выдержит, но тем не менее весьма занятная мысль), и он даже отчасти сожалеет, что этот замок ему не врезали раньше, когда он, мелкий ещё совсем сопляк, в очках и с толстенной книгой чего-то там (феноменальная память: помнит всё, что читал, другой вопрос, что читал он настолько много, что иногда путался, какие мысли его, а какие он прочел где-нибудь), съежившийся на пару сантиметров от маминого недовольства, прячется по углам, чтобы пересидеть там всё – вспышки гнева, последующее примирение, разговоры по душам («Нельзя быть таким зажатым сухарем! Господи, сын, я в твои годы была старостой с золотой медалью на пушкинских чтениях, а ты всё своим бредом занимаешься! Ну так же нельзя, пойми, надо же быть хоть немного поактивнее, черт побери! Ты думаешь, я человека из тебя не сделаю?» и так далее, и так далее), рассказы о собственных победах, ввергавшие сына в такие пучины зависти и бессильного гнева, что, казалось, глубже уже просто некуда – и читал…
Жаль, что у него тогда не было этого замка.
Зато сейчас можно было спокойно посидеть за компьютером, не опасаясь внезапной материализации матери рядом с собой и последующего чего-нибудь – града вопросов, если она в хорошем настроении, и десять валов упреков, если в плохом.
Он щурится близорукими, посаженными за ночным чтением и посиделками за компьютером глазами и слегка щербато улыбается: улыбка у него красивая, странная, но красивая, чего не сказать об остальном – он не привык над этим задумываться, но вот как-то сказал ему кто-то об этом, и этого замечания ему вполне хватило, чтобы вновь обрести гармонию с собой после вечных маминых попыток переодеть сына во что-нибудь приличное и мужественное.
Пролистав страниц пять поисковика (вот в чем нельзя его упрекнуть, так это в методичности и скрупулезности своего подхода: он не просто читает каждую выпавшую ссылку, он ещё и анализирует полученную информацию, думает, лучше ли то, что он прочел сейчас, того, чего прочел мгновение назад, и так далее) и окончательно развалившись за стулом, он наконец-то находит то, что искал: не центр, конечно, но зато приличные цены на съем комнаты, которую вполне можно потянуть в одиночку – стипендия у него повышенная, а если ещё и на подработку какую-нибудь устроится, скажем, в архив при университетской библиотеке (денег мало платят, зато опыт, бесценная информация, которую хрен потом где достанешь и… ну и, собственно, хотя бы какие-то деньги, а куда его ещё возьмут-то?)…

Он не мог сказать, что не любил маму: любил, порою даже, наверное, больше, чем сам того осознавал – вот чего он никогда не мог понять, так это хитросплетения человеческих чувств, — но некоторых людей любить лучше все-таки на расстоянии. Безопаснее для психики обоих.