Качели

[Черный голубь]

Название: Качели
Автор: Черный голубь
Размер: драббл
Персонажи: Габен/Гексли
Жанр: повседневность, психология, философия
Рейтинг: G
Краткое содержание: Метафорический этюд о жизни Гексли как таковой и его дуализации с Габеном
Примечание: триптих

I

I

Вни-и-и-из-вверх-вверх-вверх-вве-р-х...-вни-и-из-вниз-вниз-вниз-з-з-вве-е-рх...
Те, кто думают, что эдак и на батуте можно неплохо полетать, ошибаются. Слишком разные получаются траектории полета: на батуте - прямая, на качелях - дуга. И если у прямой есть только "верх" и "низ", то у дуги - целых два верха. То есть, сколько бы ты ни скользил по ней вниз, рано или поздно ты все равно окажешься на самом ее верху. Правда, что будет ждать тебя там и как тебе это понравится, - конечно, еще вопрос, большой и любопыт...
- ... да что с тобой сегодня такое!
Из дальнейших физико-математическо-философских размышлений о жизненном пути, гармонических колебаниях и движении по параболе Гексли выдернул сердитый окрик преподавателя.
- Опять в облаках витаешь?
Паренек отрицательно помотал головой. Какие уж тут теперь облака; Максиму Горькому, наверное, и невдомек, что он уже вовсю несется из их белоснежного пухового царства прямиком к твердой серой земле, заслышав его рык. Впрочем, взгляд Гексли, обращенный к преподавателю, оставался таким же пуговичным и отсутствующим, а это значило, что нет, до земли пока не долетел, не осознал и испугаться толком не успел.
Негодующий Максим Горький всегда непроизвольно копировал выражение лица с портрета Баха, красующегося на фронтисписе сборника.
- Давай заново, - бросил преподаватель, слегка поостыв, - с первого такта третьей строки. И пой под метроном, не сбивайся. Для кого я его, по-твоему, запускаю, для себя?! Если не можешь попадать во все, в какие нужно, тона, то попадай хотя бы в ритм.
Удовлетворенный своим едким пожеланием, Максим Горький отошел и присел на низкий подоконник.
Гексли, к этому моменту окончательно возвращенный с небес на землю, теперь мог расслышать и метроном, исправно отстукивающий свои четыре четверти. Раньше в этой классной комнате жил его собрат - большой маятник, и спасибо Максиму Горькому за то, что он в конце концов снял со стены те часы и куда-то унес: если метроном еще можно было как-то вытерпеть, то раскачивающийся из стороны в сторону маятник не гипнотизировал Гексли на сносное пение, а постоянно усыплял.
Паренек разыскал глазами нужный такт, поймал в мерных щелчках нужный ритм и начал петь заново. В который раз за этот урок.
Идея устроить репетицию не когда-нибудь, а именно в этот чудный погожий воскресный денек пришла в голову не одному дальновидному Максиму Горькому. Сегодня вся их консерватория звенела скрипками, фортепианами, мужскими и женскими вокалами, как огромная музыкальная шкатулка со взбунтовавшимися механизмами внутри: каждый хотел проиграть громче именно свою мелодию.
Этажом ниже молодой тенор как раз взмыл вверх на гребне глиссандо, да такого длинного, звучного и чистого, что дух захватывало. И Гексли, невольно потянувшись голосом за ним, конечно, опять сделал вдох не там, где было положено. Максим Горький, прикрывший глаза и подставивший под позднеапрельское солнышко плечи, обтянутые белым поплином рубашки, встрепенулся. Как любил говаривать он сам - "Хороший преподаватель бдит у своего ученика не благозвучие, но фальшь".
- Следи за дыханием, - Максим Горький постучал по краю рояля, - И не лигуй, не нужно. Где ты там вообще лигу нашел?
Гексли послушно глянул в ноты. Замысловатое итальянское слово предписывало петь пассаж "плавно, но выделяя каждый звук". Ну вот чем, спрашивается, композитора обидели лиги?... Лиги - они же почти дуги, искусно выкованные и изящно изогнутые дуги... Круче них могут быть только глиссандо, особенно когда ты умеешь их правильно петь.
- По-моему, это легче вручную сыграть, чем спеть, - высказался Гексли, хотя его мнения никто не спрашивал, - Может, и правда, а?
Он даже успел усесться за клавиатуру, но преподаватель, как всегда, не пошедший на компромисс, придержал опущенную крышку рояля.
- Нет уж, голубчик, ты лучше спой, как там написано, без выкрутасов. Плавно и выделяя, - для наглядности Максим Горький еще несколько раз ударил по крышке, но уже ребром ладони, безжалостно четвертуя свежесплетенную геклевскую лигу.
- Но невозможно же сразу и то, и другое, - запротестовал Гексли. И в этот момент, как назло, с верхнего этажа послышался женский голос. Он пел ту же кантату, что и Гексли, - сто сороковую, "Восстаните! зовет нас голос", даром что транспонированную в другую тональность. И даже отрывок певице был дан тот же самый, - не вокальная партия, а клавишный проигрыш. Звучал этот проигрыш сложнее, но только не у нее. Нежное женское сопрано играючи справлялось с пассажем, хотя при этом отнюдь не безалаберно. Она словно бы танцевала по тонам-ступенькам, легко, едва-едва касаясь их босыми ногами; в то время как сам Гексли мог разве что съехать с этой "лестницы" по перилам на заднице.
И Гексли, слушая пение девушки, чувствовал, как в самом деле съезжает - летит, вниз, с высот чужого мастерства, все ниже и ниже, мимо тенора, тянущего глиссандо, мимо академического хора, расположившегося на первом этаже, сквозь фундамент, сквозь подвал и еще дальше.
- Невозможно, говоришь? - ехидно переспросил Максим Горький. Хорошо хоть в его глазах ниже падать, наверное, уже некуда.
- Ну привет, еще полтора часа репетиции, - простонал паренек и от избытка чувств ткнулся лбом в пюпитр с нотами и портретом Баха. Судя по выписанному, хотя и тщательно скрываемому презрению на физиономии, классик был явно в сговоре с Максимом Горьким. Гексли давно это подозревал. Ну, даже если они оба ждут, когда же он попросит сменить ему кантату, - так не дождутся. Как там в поговорке говорилось? "Если долго мучиться - что-нибудь получится". Его еще услышат. Он еще так им споет - ахнут! И, может, не на полтора лишних часа он тут застрял, и даже не на час. Главное - сосредоточиться, постараться не отвлекаться ни на какие лишние звуки и голоса из других классных комнат, и попадать в ритм. Ах да, и следить за дыханием, конечно же. Вдооох-выыыдох...
Вверх-внииииз...

II

II

Здания художественной академии и музыкальной консерватории находились в настолько близком соседстве, что у них внутренний дворик и тот был общий: засаженный березами, с маленьким фонтаном и расставленными вокруг него лавочками. На одной из них сейчас как раз сидел Габен, дожидавшийся Гексли с репетиции. Соседство академии и консерватории, насколько он догадывался, не было случайным: хотели, видимо, таким вот образом тонко намекнуть будущим художникам и музыкантам на то, что искусство по своей сути синкретично. Навести их на мысль, что любой правильно подобранный и наложенный цвет может петь в картине своим голосом и что любой звук в симфонии имеет свои оттенки. Позволяй простанство больше - эти любомудры сюда и Дом Литераторов бы впихнули, для полной синкретичности.
Худенькая девчонка в расстегнутом до половины и уже не самом новом пальто, присевшая перед Габеном на сухой бортик фонтана и занесшая карандаш над планшетом, замерла: прислушивалась к гудению виолончели (если погода позволяла, музыканты обожали репетировать открыв окна нараспашку). Затея с соседством, по всей видимости, давала свои результаты. Ребята из академии и консерватории много времени проводили вместе; ходили обедать, общались и спорили о прекрасном, дружили, влюблялись, работали над какими-либо совместными проектами, делились вдохновением, а также периодически поворовывали друг у друга идеи и концепты, куда ж без этого. Как ему недавно признался сам Гексли с присущим ему застенчивым лукавством - "Знаешь, откуда честный художник берет свои идеи? Он их ворует!".
Помимо дворика, академия и консерватория были также соединены одним общим полукруглым переходом, и от того еще больше походили на сообщающиеся сосуды; флюиды творчества, невидимые, но вполне ощутимые, свободно перетекали в них из одного в другой. Благодаря этому атмосфера вокруг и рядом сохранялась... специфическая, по мнению Габена. От нее ему было не по себе; не совсем натуральным, слишком рукотворным, слишком... искусственным казался в ней мирок, окруженный тремя стенами. Нестареющий, застывший в своей живописности и гармоничности (хотя фасады зданий, честно говоря, давно пора было немного проштукатурить заново, да и карнизы их бы не мешало почистить...). От высокого синего неба веяло запахом краски ляпис-лазури, березовые стволы на ощупь были как алебастровые статуи, да и те же тинькающие синицы, слетавшиеся на пение, напоминали ярко раскрашенные окарины. Гексли с ним, конечно, никогда не соглашался, и не уставал объяснять ему, что атмосфера у них здесь не "специфическая", а "особенная" и что вобрала она в себя все то прекрасное, что есть в душе каждого творческого человека. Если чересчур поддаваться такой, полагал Габен, то однажды можно либо проснуться великим, либо сойти с ума окончательно.
Неожиданно весь "искусственный мирок" перед Габеном померк; озорные ладошки, прижавшиеся к его векам, укрыли и украли его у него.
- Полигимния, ты?! - наигранно изумленным тоном попытался угадать Габен.
- А то! - оценил юмор Гексли, - Полигимния, конечно, кто ж еще.
Опершись о спинку лавочки обеими руками, мальчишка запрокинул голову и заголосил нарочито фальшиво и так громко, как только мог:
- "Восстаааааните! зовет нас гооооолос ночного страааажа высоко со стеныыыыы!...".
Окно, из которого тягуче лилась мелодия виолончели, со стуком захлопнулось, а бедная худенькая художница едва не ухнула в пустой бассейн фонтана, наполненный сейчас только остатками снега, прелыми листьями и березовыми сережками.
- Сдурел? - поинтересовался Габен, прянувший на другой конец лавочки, - Или на репетиции не напелся?
- Напился, - фыркнул Гексли.
- То-то я и слышу. Давненько мы с Горьким твои певческие успехи не обсуждали.
- Успеееееехи? - лицо Гексли вытянулось в смешной гримаске, - Как интересно. "Успехи", ну надо же. Я-то думал, этот старый Реприз с тобой может обсуждать только то, как знатно я лажаю на каждом его уроке.
Несмотря на то, что Максиму Горькому было всего лишь немного за тридцать, выглядел он и правда старше своих лет, а своему непутевому ученику почему-то и вовсе казался стариком. Ну а за что Гексли прозвал его "Репризом" - за любовь к полосатым рубашками с воротниками, наглухо застегивающимися на две пуговицы, или за то, что Максим Горький заставлял его по нескольку раз перепевать одни и те же неудачные такты,- Габен так и не выяснил.
- Ладно-ладно, мелкий, не ерничай, - Габен забрал у него сумку с нотами, - Не все так плохо. Максим Горький видит, что ты стараешься.
- Да ладно?
- ... стараешься, только, говорит, очень непостоянно. Хвост вылезет - клюв увязнет.
Это был уклончивый ответ; на самом деле, Габен слышал от Максима и много чего другого, помимо этого. "Ему нужно больше работать над собой", "Не настолько природа одарила его голосом и тем более слухом, чтобы можно было пускать все на самотек", "Иногда я не понимаю, зачем он ходит на репетиции и чего хочет от меня и вообще от жизни!". Нередко их разговор о Гексли из темы "Как можно так петь" перетекал в тему "Как можно так жить". И если в начале Габен вежливо внимал всему, что говорил Горький, кивая и изредка вставляя какие-нибудь свои незначительные замечания, то в конце не менее вежливо пресекал разговор. Подобных ему преподавателей, которые любили делать вид, будто им больше всех надо, Габен откровенно не понимал. Какое Горькому дело до того, что творится с Гексли вне стен консерватории? Живет, как умеет, не шибко хуже и не шибко лучше других.
Какое ему есть дело до всех крайностей, в которые бросает Гексли?
На втором этаже ветер носил из окна в окно странные звуки: кто-то тихонько, но пронизывающе попиликивал скрипичным смычком по струнам на высоких нотах; то ли таким образом пытался настроить инструмент, то ли отрабатывал упражнение... Габен ловил чередующиеся, тонко поцарапывающие слух нотки, и ему чудилось, будто это ветер покачивает во дворике невидимые качели.
*
На самом деле, ничего подобного поблизости, конечно же, не было, да и зачем?
А Габен вспомнил, как сам мастерил качели для Гексли: достал подходящую дощечку светлого дерева, обстругал ее как следует, отшлифовал, выпилил по бокам четыре паза, вдел в них крепенькие канаты и подвесил вверх. "Готово, мелкий", - сказал он, когда закончил, и отправил доску в первый пробный полет. Таким по-детски восхищенным взглядом, каким проследил за ней Гексли, впору было бы провожать огромные воздухоплавающие шары, парящие в небе. Или дирижабли. И те, и другие сейчас редко можно увидеть.
"Наслаждайся. И на будущее, если еще что-нибудь такое понадобится, проси сразу меня, ладно? Мне не сложно. Не надо стесняться, и застенчиво тянуть свои ручонки к моему рубанку тоже не надо. Все равно ведь не умеешь с ним обращаться. Или у тебя лишних пальцев отросло?".
Гексли не волнует, что он не какой-нибудь воздушный акробат - на доске, летающей из стороны в сторону, он вертится и кривляется, как только может: то ноги выше головы задерет, то голову запрокинет так сильно, что длинная челка махнет по земле, и подмигнет ему озорным синим глазом. Габен оборачивается, а его мальчишки уже не оказывается на месте; подогнув ноги под доску, он опирается плечами о канаты и отводит руки назад, изображая крылья, растущие прямо на ветру: "Эй, Габ, смотри как я могуууууууу!...
Смотри на меня, смотри!".
Гексли не волнует, что он не волшебник и не фокусник. Носки его ботинок едва чиркают по серой, подернутой осенней рябью поверхности воды и увлекают за собой вереницу брызгов. Выглядывает солнце, и между ними вспыхивает и переливается семью цветами радуга, которая выгибается и уходит в небо.
Вот уж действительно, на этих качелях он "так стремительно падает вверх"... или как там пелось в любимой гекслевской песне?...
Хорошая все-таки штука получилась, думает Габен. В самый раз для Гексли; потому что так ведь этого вечного ребенка и мотает из стороны в сторону, кидает из крайности в крайность, только доска на канатах здесь совсем ни при чем. В жизни это происходит с ним с гораздо бОльшим размахом: от эйфории к отчаянию, от страха к восторгу... Не успевает солнце отблестеть в его глазах, как за спиной уже заволакивает в себя пухлая черно-бурая туча. Не успевают оттаять прядки волос у него на затылке, смерзшиеся в сосульки, как в лицо уже дышит жаркий зной и рука почти дотянулась до цветущих веток... И не успевает у него все более-менее наладиться в жизни, как оно тут же рушится, но при этом рухнуть, опять же, до конца не успевает, и он снова улыбается как ни в чем не бывало, и все у него хорошо и замечательно.
Габен стоит в стороне. Габен наблюдает за всем этим. Габен удивляется. Он думает, что, наверное, не смог бы жить вот так, как умудряется жить Гексли - скорее бы свихнулся. И скользить по всей этой дуге ("Это кошмарно - это ужасно - я никчемен - я ни на что не способен - я какой-то недоделок, честное слово - у меня ничего не получится - хотя с другой стороны - не так уж все и безнадежно - и все у меня еще получится, просто не сегодня - и ведь у меня получается - и это здорово - это восхитительно-прекрасно - ура!") он бы тоже долго не проскользил.
Но при этом Габен ни во что не вмешивается. Он стоит, наблюдает за этими маятниковыми движениями и пытается понять, что если он сам не смог бы так жить, то Гексли, судя по всему, - не может иначе?... Габен смотрит сквозь мелькание качелей перед глазами и пытается найти хоть какую-то гармонию и ритмичность во всех этих гекслевских метаниях и перепадах.
И иногда, - честное слово, иногда он ее даже находит.

III

III

Трапеция на тросах уплывала все выше и выше, почти под самый купол цирка, так, что казалась ненадежной тонкой тростинкой. Публика затаила дыхание; все как один следили за легкой фигуркой гимнастки, затянутой в исчерна-серебряный костюм. Проворно, свободно, гибко, как плотвичка, она ныряла в озеро темноты сквозь яркие огни прожекторов, цепляясь то за летящую навстречу перекладину, то за вытянутые руки или ноги своего партнера, и блестки на ее трико вспыхивали на свету не переставая.
Музыка утихла; публика смолкла уже давно. В наступившей минутной тишине можно было, наверное, услышать, как перестукнулись сердца акробатов, встретившихся в воздухе на трапециях.
- Они как я, - шепнул Гексли Габену, после того, как кульминационный момент номера пошел на спад, напряжение всех начало отпускать, а артисты, обменявшись мимолетным поцелуем на кончиках вытянутых губ, разлетелись на своих качелях в разные стороны.
- Да-да, конечно. Кто бы сомневался, - пробурчал Габен себе в ладонь, в которую упирался подбородком. Занятное все-таки дело этот цирк, если не слишком частое. И труппы к ним в город приезжают как на подбор; даже если и бывают в чем-то похожи какие-то номера, то все они одинаково зрелищны и ни один из них никогда не повторяется.
Акробатов на арене тем временем сменил иллюзионист со своим номером: прохождением сквозь зеркальные ширмы, установленные точно друг напротив друга. Он заходил за одну из них, чтобы потом спиной вперед выйти из-за другой, в результате чего получался некий эффект телепортации.
- А он - как ты, - удержавшись от того, чтобы ткнуть пальцем в сторону арены, Гексли потеребил Габена за рукав, хотя он вроде и так не отвлекался от представления. Просто сидел и не понимал, зачем этот номер вообще включили в программу. С ним артисты явно подкачали, получилось дешево, сердито и тривиально донельзя: подумаешь, два брата-близнеца выступают в паре и один ловко подменяет другого на разных концах арены! Такой "иллюзией" даже ребенка не провести.
- "Как я"? Хочешь сказать, я наряжаюсь в рубашку с нелепым фиолетовым жабо, дурацкий цилиндр и иду дурить людям головы? Да еще и так бездарно? - улыбнулся Габен, - Хорош выдумывать.
Гексли закусил губу, но спора затевать не стал. Даже начни он объяснять, почему он так подумал, Габен все равно бы его не понял. А объяснить понятнее Гексли бы уже не смог.
И все-таки Габен у него - настоящий волшебник. А кем еще считать человека, который вроде бы и не окружает тебя никакой навязчивой гиперопекой, но в нужный момент всегда оказывается рядом? Который угадывает, в какой момент можно и оттолкнуть прочь, а в какой - крепко прижать к себе и не отпускать?...
Габен никогда не чинит препятствий в его начинаниях, но в то же время не дает Гексли разбиться о землю или вылететь в стратосферу, по дороге растеряв из легких весь кислород.
Габен никогда не навязывает ему своего мнения, но в то же время не позволяет Гексли застрять в прошлом заностальгировавшись или улетучиться в будущее замечтавшись.
Габен никогда не вмешивается ни в какие его авантюры - во всяком случае, до тех пор, пока они еще напоминают забаву и невинную игру. А вот когда Габен подходит, останавливает его безумные качели сильной рукой и чуть наклоняется, опершись на канаты: "Наигрался, мелкий. Ужинать" - Гексли понимает, что упрашивать, возражать и спорить бесполезно. Ничего-то хорошего из этого не выйдет.
То, что Габен смастерил своими руками, - слушается только его рук.

@темы: Габен, Гексли, Дельта, дуалы